|
|
|
|
Модераторы: трофи, KWAK, DukeSS
Я тоже так могу. И даже лучше. Где, где то место, где покупают такие картины?Compact писал(а):А почему это называется картиной? И что самое забавное, ее купили.
— Это вот и есть выставка нового искусства? — спросил я.
— Эта самая.
— Хорошая.
Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили:
— Серьезно, вам наша выставка нравится?
— Сказать вам откровенно?
— Да!
— Я в восторге.
Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.
— Ваша свинья? — осведомился я.
— Моего товарища. Нравится?
— Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придает животному такой мужественный вид. А где глаз?
— Глаза нет.
— И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть — и довольно. Не правда ли?
Молодые люди, с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках, недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил:
— Может, купите?
— Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
— Пятьдесят...
Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
— Пятьдесят ко... рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
— Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно.
— Серьезно, хотите повесить в гостиной? — удивился правый молодой человек.
— Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
— Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину "Сумерки насущного"?
— Хочу.
— Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища "Свинья как таковая" написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают.
— Еще как, — подхватил я. — Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать...
— То есть как?
— Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
— А вот висит. Оригинально, не правда ли?
II
Нужно отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью — красок он избегнул самым положительным образом: на стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом.
— Чудесное произведение, — похвалил я, полюбовавшись в кулак. — Сколько в этом настроения!.. "Сумерки насущного"... Да-а... Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как "Сумерки насущного"! Крысу сами поймали?
— Сам.
— Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?
— Пожалуйста.
Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:
— А как жаль, что подобное произведение непрочно... Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится.
— Да, — согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. — Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?
— Да уж и не знаю, — нерешительно взглянул я на левого. — Куда бы ее повесить? В столовую, что ли?
— Вешайте в столовую, — согласился художник. — Вроде этакого натюрморта.
— А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?
— Не хотелось бы, — поморщился художник. — Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?
— Куплю. Сколько хотите?
— Да что же с вас взять? Четыреста... — Он вздрогнул, опасливо поглядел на меня и со вздохом докончил: — Четыреста... копеек.
— Возьму. А теперь мне хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее. Что-нибудь этакое... неорганическое.
— "Американец в Москве" — не возьмете ли? Моя работа.
Он потащил меня к какой-то доске, на которой были набиты три жестяные трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.
— Вот скульптурная группа: "Американец в Москве". По-моему, эта вещица мне удалась.
— А еще бы! Вещь, около которой можно заржать от восторга. Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово... Однако вы не без темперамента... Изобразить американца вроде трех трубочек...
— Нет, трубочки — это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания...
— Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?
— Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.
— Семьсот... Чего?
— Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.
III
Я так был тронут участием и доброжелательным ко мне отношением двух экспансивных, экзальтированных молодых людей, что мне захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить их.
— Господа! Мне бы хотелось принять вас у себя и почествовать как представителей нового чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся, обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые...
— Пойдемте, — согласились оба молодых человека с ложками в петлицах и миловидной розовой сыпью на лицах. — Мы с удовольствием. Нас уже давно не чествовали.
— Что вы говорите! Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед вами свою бедную мыслями голову, склоняю ее перед вами и звонко, прямо, открыто говорю: "Добро пожаловать!"
— Я с вами на извозчике поеду, — попросился левый. — А то, знаете, мелких что-то нет.
— Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?
— Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются — мы выявляем себя, как находим нужным.
— Очень просто, — согласился я. — Всякий живет как хочет. Вот и я, например. У меня вам кое-что покажется немного оригинальным, да ведь вы же не из этих самых... филистеров и буржуев!
— О, нет. Оригинальностью нас не удивишь.
— То-то и оно.
IV
Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять — двенадцать моих друзей, приехавших познакомиться поближе с провозвестниками нового искусства.
— Знакомьтесь, господа. Это все народ старозаветный, закоренелый, вы с ними особенно не считайтесь, а что касается вас, молодых, гибких пионеров, то я попросил бы вас подчиниться моим домашним правилам и уставам. Раздевайтесь, пожалуйста.
— Да мы уж пальто сняли.
— Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь.
Молодые люди робко переглянулись:
— А зачем же?
— Чествовать вас будем.
— Так можно ведь так... не раздеваясь.
— Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело малиновым вареньем?
— Почему же... вареньем? Зачем?
— Да уж так у меня полагается. У каждого, как говорится, свое. Вы бросите на поднос дохлую крысу, пару карамельных бумажек и говорите: это картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил ее. "Американца в Москве" тоже купил. Это ваш способ. А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щеток и теплого вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итак, будьте добры, разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?
— Да нет! Мы не хотим... Вы не имеете права...
— Почему?!
— Да что же это за бессмыслица такая: взять живого человека, обмазать малиновым вареньем, обсыпать конфетти! Да еще накормить обоями с вазелином... Разве можно так? Мы не хотим. Мы думали, что вы нас просто кормить будете, а вы... мажете. Зубные щетки рубленые даете... Это даже похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем.
— Как жаловаться? — яростно заревел я. — Как жаловаться? А я жаловался кому-нибудь, когда вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести на деревянной доске? Я отказывался?! Вы говорили: мы самоопределяемся. Хорошо! Самоопределяйтесь. Вы мне говорили — я вас слушал. Теперь моя очередь... Что?! Нет уж, знаете... Я поступал по-вашему, я хотел понять вас — теперь понимайте и вы меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их, у кого там варенье. Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат... Стой, брат, не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь — я тоже хочу самоопределиться...
V
Молодые люди стояли рядышком передо мной на коленях, усердно кланялись мне в ноги и, плача, говорили:
— Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем.
— Чего не будете?
— Этого... делать... Таких картин делать...
— А зачем делали?
— Да мы, дяденька, просто думали: публика глупая, хотели шум сделать, разговоры вызвать.
— А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил?
— Хотел как чуднее сделать.
— Ты так глуп, что у тебя на что-нибудь особенное, интересное даже фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец?
— Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?!
— Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдем.
— Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.
— Зачем же руку целовать?
— Раздену и вареньем вымажу! Ну?!
— Вася, целуй ты первый... А потом я.
— Ну, бог с вами... Ступайте.
VI
Провозвестники будущего искусства встали с колен, отряхнули брюки, вынули из петлиц ложки и, сунув их в карман, робко, гуськом вышли в переднюю.
В передней, натягивая пальто, испуганно шептались:
— Влетели в историю! А я сначала думал, что он такой же дурак, как и другие.
— Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня надвигаться стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит!
— Слава Богу, дешево отделались.
— Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу на поднос повесил!
— Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое место стеариновый огарок на носке башмака приклею. Оно и прочнее. Пойдем, Вася, пойдем, пока не догнали.
Ушли, объятые страхом...
"Ихневмоны"
Редактор сказал мне:
— Сегодня открывается выставка картин неоноваторов, под маркой «Ихневмон». Отправляйтесь туда и напишите рецензию для нашей газеты.
Я покорно повернулся к дверям, а редактор крикнул мне вдогонку:
— Да! забыл сказать самое главное: постарайтесь похвалить этих ихневмонов… Неудобно, если газета плетется в хвосте новых течений и носит обидный облик отсталости и консерватизма.
Я приостановился.
— А если выставка скверная?
— Я вас потому и посылаю… именно вас, — подчеркнул редактор, — потому что вы человек добрый, с прекрасным, мягким и ровным характером… И найти в чем-либо хорошие стороны — для вас ничего не стоит. Не правда ли? Ступайте с Богом.
Когда я, раздевшись, вошел в первую выставочную комнату, то нерешительно поманил пальцем билетного контролера и спросил:
— А где же картины?
— Да вот они тут висят! — ткнул он пальцем на стены. — Все тут.
— Вот эти? Эти — картины?
Стараясь не встретиться со мной взглядом, билетный контролер опустил голову и прошептал:
— Да.
По пустынным залам бродили два посетителя с испуганными, встревоженными лицами.
— Эт-то… забавно. Интер-ресно, — говорили они, пугливо косясь на стены. — Как тебе нравится вот это, например?
— Что именно?
— Да вот там висит… Такое, четырехугольное.
— Там их несколько. На какую ты показываешь? Что на ней нарисовано?
— Да это вот… такое зеленое. Руки такие черные… вроде лошади.
— А! Это? Которое на мельницу похоже? Которое по каталогу называется «Абиссинская девушка»? Ну, что ж… Очень мило!
Один из них наклонился к уху другого и шепнул:
— А давай убежим!..
Я остался один.
Так как мне никто не мешал, я вынул записную книжку, сел на подоконник и стал писать рецензию, стараясь при этом использовать лучшие стороны своего характера и оправдать доверие нашего передового редактора.
— «Открылась выставка „Ихневмон“, — писал я. — Нужно отдать справедливость — среди выставленных картин попадается целый ряд интересных удивительных вещей…
Обращает на себя внимание любопытная картина Стулова „Весенний листопад“. Очень милы голубые квадратики, которыми покрыта нижняя половина картины… Художнику, очевидно, пришлось потратить много времени и труда, чтобы нарисовать такую уйму красивых голубых квадратиков… Приятное впечатление также производит верхняя часть картины, искусно прочерченная тремя толстыми черными линиями… Прямо не верится, чтобы художник сделал их от руки! Очень смело задумано красное пятно сбоку картины. Удивляешься — как это художнику удалось сделать такое большое красное пятно.
Целый ряд этюдов Булюбеева, находящихся на этой же выставке, показывает в художнике талантливого, трудолюбивого мастера. Все этюды раскрашены в приятные темные тона, и мы с удовольствием отмечаем, что нет ни одного этюда, который был бы одинакового цвета с другим… Все вещи Булюбеева покрыты такими чудесно нарисованными желтыми волнообразными линиями, что просто глаз не хочется отвести. Некоторые этюды носят удачные, очень гармоничные названия: „Крики тела“, „Почему“, „Который“, „Дуют“.
Сильное впечатление производит трагическая картина Бурдиса „Легковой извозчик“. Картина воспроизводит редкий момент в жизни легковых извозчиков, когда одного из них пьяные шутники вымазали в синюю краску, выкололи один глаз и укоротили ногу настолько, что несчастная жертва дикой шутки стоит у саней, совершенно покосившись набок… Когда же прекратятся наконец издевательства сытых, богатых самодуров-пассажиров над бедными затравленными извозчиками! Приятно отметить, что вышеназванная картина будит в зрителе хорошие гуманные чувства и вызывает отвращение к насилию над слабейшими…»
Написав все это, я перешел в следующую комнату.
Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они не были заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще не исследованных африканских озер…
Я сел на подоконник и задумался.
Мне вовсе не хотелось обижать авторов этих заключенных в рамы вещей, тем более что их коллег я уже расхвалил с присущей мне чуткостью и тактом. Не хотелось мне и обойти их обидным молчанием.
После некоторого колебания я написал:
«Отрадное впечатление производят оригинальные произведения гг. Моавитова и Колыбянского… Все, что ни пишут эти два интересных художника, написано большей частью кармином по прекрасному серому полотну, что, конечно, стоит недешево и лишний раз доказывает, что истинный художник не жалеет для искусства ничего.
Помещение, в котором висят эти картины, теплое, светлое и превосходно вентилируется. Желаем этим лицам дальнейшего процветания на трудном поприще живописи!»
Просмотрев всю рецензию, я остался очень доволен ею. Всюду в ней присутствовала деликатность и теплое отношение к несчастным, обиженным судьбою и Богом людям, нигде не проглядывали мои истинные чувства и искреннее мнение о картинах — все было мягко и осторожно.
Когда я уходил, билетный контролер с тоской посмотрел на меня и печально спросил:
— Уходите? Погуляли бы еще. Эх, господин! Если бы вы знали, как тут тяжело…
— Тяжело? — удивился я. — Почему?
— Нешто ж у нас нет совести или что?! Нешто ж мы можем в глаза смотреть тем, кто сюда приходит? Срамота, да и только… Обрываешь у человека билет, а сам думаешь: и как же ты будешь сейчас меня костить, мил-человек?! И не виноват я, и сам я лицо подневольное, а все на сердце нехорошо… Нешто ж мы не понимаем сами — картина это или што? Обратите ваше внимание, господин… Картина это? Картина?! Разве такое на стенку вешается? Чтоб ты лопнула, проклятая!..
Огорченный контролер размахнулся и ударил ладонью по картине. Она затрещала, покачнулась и с глухим стуком упала на пол.
— А, чтоб вы все попадали, анафемы! Только ладонь из-за тебя краской измазал.
— Вы не так ее вешаете, — сказал я, следя за билетеровыми попытками снова повесить картину. — Раньше этот розовый кружочек был вверху, а теперь он внизу.
Билетер махнул рукой:
— А не всё ли равно! Мы их все-то развешивали так, как Бог на душу положит… Багетщик тут у меня был знакомый — багеты им делал, — так приходил, плакался: что я, говорит, с рамами сделаю? Где кольца прилажу, ежели мне неизвестно, где верх, где низ? Уж добрые люди нашлись, присоветовали: делай, говорят, кольца с четырех боков — после разберут!.. Гм… Да где уж тут разобрать!
Я вздохнул:
— До свиданья, голубчик.
— Прощайте, господин. Не поминайте лихом — нету здесь нашей вины ни в чем!..
— Вы серьезно писали эту рецензию? — спросил меня редактор, прочтя исписанные листки.
— Конечно. Все, что я мог написать.
— Какой вздор! Разве так можно трактовать произведения искусства? Будто вы о крашеных полах пишете или о новом рисуночке ситца в мануфактурном магазине… Разве можно, говоря о картине, указать на какой-то кармин и потом сразу начать расхваливать вентиляцию и отопление той комнаты, где висит картина… Разве можно бессмысленно, бесцельно восхищаться какими-то голубыми квадратиками, не указывая — что это за квадратики? Для какой они цели? Нельзя так, голубчик!.. Придется послать кого-нибудь другого.
При нашем разговоре с редактором присутствовал неизвестный молодой человек, с цилиндром на коленях и громадной хризантемой в петлице сюртука. Кажется, он принес стихи.
— Это по поводу выставки «Ихневмона»? — спросил он. — Это трудно — написать о выставке «Ихневмона». Я могу написать о выставке «Ихневмона».
— Пожалуйста! — криво улыбнулся я. — Поезжайте. Вот вам редакционный билет.
— Да мне и не нужно никакого билета. Я тут у вас сейчас и напишу. Дайте-ка мне вашу рецензию… Она, правда, никуда не годится, но в ней есть одно высокое качество — перечислено несколько имен. Это то, что мне нужно. Благодарю вас.
Он сел за стол и стал писать быстро-быстро.
— Ну вот, готово. Слушайте: «Выставка „Ихневмон“. В ироническом городе давно уже молятся только старушечья привычка да художественное суеверие, которое жмурится за версту от пропасти. Стулов, со свойственной ему дерзостью большого таланта, подошел к головокружительной бездне возможностей и заглянул в нее. Что такое его хитро-манерный, ускользающе-дающийся, жуткий своей примитивностью „Весенний листопад“? Стулов ушел от Гогена, но его не манит и Зулоага. Ему больше по сердцу мягкий серебристый Манэ, но он не служит и ему литургии. Стулов одиноко говорит свое тихое, полузабытое слово: жизнь.
Заинтересовывает Булюбеев… Он всегда берет высокую ноту, всегда остро подходит к заданию, но в этой остроте есть своя бархатистость, и краски его, погашенные размеренностью общего темпа, становятся приемлемыми и милыми. В Булюбееве не чувствуется тех изысканных и несколько тревожных ассонансов, к которым в последнее время нередко прибегают нервные порывистые Моавитов и Колыбянский. Моавитов, правда, еще притаился, еще выжидает, но Колыбянский уже хочет развернуться, он уже пугает возможностью возрождения культа Биллитис, в ее первоначальном цветении. Примитивный по синему пятну „Легковой извозчик“ тем не менее показывает в Бурдисе творца, проникающего в городскую околдованность и шепчущего ей свою напевную, одному ему известную, прозрачную, без намеков сказку…»
Молодой человек прочел вслух свою рецензию и скромно сказал:
— Видите… Здесь ничего нет особенного. Нужно только уметь.
Редактор, уткнувшись в бумагу, писал для молодого господина записку на аванс.
Я попрощался с ними обоими и устало сказал:
— От Гогена мы ушли и к Зулоаге не пристали… Прощайте! Кланяйтесь от меня притаившемуся Моавитову, пожмите руку Бурдису и поцелуйте легкового извозчика, шепчущего прозрачную сказку городской околдованности. И передайте Булюбееву, что, если он будет менее остро подходить к бархатистому заданию — для него и для его престарелых родителей будет лучше.
Редактор вздохнул. Молодой господин вздохнул, молча общипывая хризантему на своей узкой провалившейся груди…
Kenia писал(а): ...Вот представьте себе инсталляцию ...
Кения, может, этот зал на ремонте был, а Вы не поняли? ...Kenia писал(а):Слушайте, была я тут на днях в Европе, занесло меня на выставку современного искусства. Мдаааа, доложу я вам... Короче, поняла я, что нифига я не понимаю. Дремучий я в этом плане человек.
Вот представьте себе инсталляцию:
.. стоящие посреди зала две строительные тачки, наполненные водой. Всё. Всё!!! Это - готовое произведение современного искусства.
В общем -
Аукцион Sotheby's. 70 с половиной млн.$Николай_68 писал(а): Я тоже так могу. И даже лучше. Где, где то место, где покупают такие картины?
+1Kenia писал(а):Слушайте, была я тут на днях в Европе, занесло меня на выставку современного искусства. Мдаааа, доложу я вам...
А вот и формула возникновения гениальных шедевров!Krapiva писал(а):Кстати, под "Квадратом" Малевича обнаружена другая картина. По ходу, он ее просто закрасил.
Была такая мысльДана писал(а):Кения, может, этот зал на ремонте был, а Вы не поняли? ...
Но как же остальные (зрители и шедевры)? И потом, я ж ведь с несколькими аффторами разговаривала. Так, на первый взгляд, вполне себе приятные и адекватные люди. Если тему искусства не затрагивать 
Сдаётся мне, аффтар словил отходняк от тяжёлых наркотиков и пытался по памяти скопировать рецепт на барбитуратыCompact писал(а): А почему это называется картиной? И что самое забавное, ее купили.
В этой картине в чем фишка?
А современное искусство это "Врачи улетели"?gasul писал(а):черный квадрат - отстой, павленский - дебил, картина в первом посте - бред воспаленного воображения.
..."Грачи прилетели",.... - вот это искусство.
Да все люди приятные, вообще. Если на их "пунктик помешательства" не задеть. А он есть у каждого.Kenia писал(а): Так, на первый взгляд, вполне себе приятные и адекватные люди. Если тему искусства не затрагивать
Я думал, что тот кто КУПИЛ ЭТО просто чокнутый. Но 70 лимонов! Баксов! СВОЛОЧЬ! Люди просто не знают, куда деть деньги. Если бы он просто раздал бы их бомжам и нищим, то получил бы несравнимое с этим дерьмом (с этой "картиной") удовольствие.Compact писал(а):Аукцион Sotheby's. 70 с половиной млн.$
https://tvrain.ru/teleshow/artificial_s ... va-398569/
Да ладно аукционы эти непонятные - они вторичны. А первично то, чтоCompact писал(а):Аукцион Sotheby's. 70 с половиной млн.$
https://tvrain.ru/teleshow/artificial_s ... va-398569/
